Эволюция тревожности
Раннее время
Образ жизни
В доиндустриальной Европе повседневность большинства определяла крестьянская деревня. Бродель описывает её через очень конкретные детали: одна закопчённая жилая комната, к ней вплотную пристроены хлевы, печь для сушки зерна, редкая и крайне простая утварь; в описях бедного имущества повторяются стол, лавка, сундук, немного посуды и несколько орудий труда [1, с. 437–451]. Жилище почти не даёт приватности и не предполагает отдельного места для отдыха — всё подчинено выживанию семьи и скота.
«Проповедь святого Иоанна Крестителя» / Питер Брейгель Старший, картина / 1566
Ритм года задают не только сельскохозяйственные работы, но и церковный календарь. Праздники, посты, воскресные службы, крестные ходы и ярмарки, привязанные к храмовым дням, структурируют время не менее жёстко, чем посев и жатва.
«Сумрачный день» / Питер Брейгель Старший, картина / 1565 «Крестьянский праздник на деревенской площади» / Матеус ван Хельмонт, картина / 1645–1679
Церковь выступает одновременно пространством собрания, моральным авторитетом и каналом связи с «нормальной» картиной мира: через проповеди и обряды она объясняет, почему случается неурожай, болезнь или смерть. Крестьянин живёт в сетке зависимостей от общины, сеньора, погоды и прихода; эта сетка задаёт границы возможного — и в действиях, и в переживаниях.
«Анжелюс» / Жан-Франсуа Милле, картина / 1857–1859
Рацион столь же прост: грубый хлеб, каши из дешёвых злаков, овощи, изредка мясо. Любой неурожай или скачок цен на зерно быстро обнуляет запас прочности, а эпидемии легко превращают обычный год в катастрофу [1, с. 208–209, 328–329]. В этом укладе страх голода, болезни, потери земли вплетён в саму материальную ткань жизни.
«Завтрак» / Диего Веласкес, картина / около 1617 года
Тревога
Сама «тревожность» как нейтральный психологический термин в этой реальности ещё не оформлена. Татьяна Щитцова показывает, что душевные состояния, которые по содержанию близки к сегодняшним представлениям о депрессии или хроническом беспокойстве, описывались через две крупные фигуры — меланхолию и акедию [2, с. 13–16]. Меланхолия, восходящая к гуморальной теории, могла обозначать и природный темперамент, и болезненное состояние «чёрной желчи» с печалью и страхом. Акедия, особенно в монашеской традиции, понималась как утрата надежды и смысла, как грех уныния и духовная слабость, когда время словно останавливается и привычные занятия теряют вкус.
«Крестьяне у колодца» / Мастер бегинок, картина / середина XVII века
Здесь важно, кто имеет право называть и оценивать эти состояния. Свидетелем страдания выступает прежде всего церковь — через фигуру священника, монастырского наставника, прихода в целом. Исповедь, духовная беседа, участие в обрядах становятся основными каналами, через которые человек может говорить о страхе, вине, безнадёжности.
Но признание почти неизбежно окрашено морально: церковная традиция различает, идёт ли речь о болезни, требующей помощи, или о падении, требующем покаяния [2, с. 15–16]. Для доиндустриального человека это означает, что переживание тревоги и печали одновременно акт вероисповедания и повод для самопроверки.
«Меланхолия I» / Альбрехт Дюрер, гравюра / 1514
Если перенести это в визуальный план, линия тревоги в данном укладе — это не только согнутые фигуры в поле, но и фигура, погружённая в тяжёлые размышления и духовный кризис. Гравюра Альбрехта Дюрера «Меланхолия I» с её неподвижным персонажем, окружённым инструментами, часами и весами, хорошо передаёт такую связку телесной тяжести, умственного напряжения и трудно формулируемого беспокойства.
Движение и телесная цена
Тело в этом мире почти непрерывно занято. Годовой цикл земледелия — вспашка, посев, уход за посевами, жатва, перевозка и молотьба — не оставляет больших «пустых» участков времени. Бродель описывает, как крестьяне дополняют работу на собственных полосах сезонными выходами жнецов в другие регионы, чтобы заработать на хлеб; дорога, тяжёлый труд и риск умереть вдали от дома становятся частью нормального горизонта жизни [1, с. 214–219].
Объём движения в этом укладе предельно высок. Работа в поле, уход за скотом, походы к воде, лесные заготовки — почти любое дело связано с нагрузкой на мышцы. Для тела это значит, что возбуждение почти постоянно разряжается через движение и дыхание, а длительная неподвижность, привычная для офисной жизни, почти не возникает. Вместе с этим сокращается и запас прочности: накапливается усталость, чаще происходят травмы, выше смертность. Если говорить языком современной физиологии стресса, организм непрерывно справляется с бытовыми угрозами и одновременно быстрее изнашивается. Для самих крестьян это не воспринимается как «стресс» или «расстройство», а просто считается нормальным устройством мира.
«Жатва» / Питер Брейгель Старший, картина / 1565
Картины вроде «Жатвы» Питера Брейгеля Старшего помогают увидеть это без слов. На них фигуры согнуты над колосьями, лица скрыты, тела тяжело работают, и лишь небольшой островок отдыха — люди, спящие в тени дерева или жующие хлеб — показывает, как телесная усталость на короткий момент перевешивает тревогу о завтрашнем дне.
Индустриальный город
Образ жизни
К концу XIX века повседневность значительной части населения смещается из деревни в фабричный город. Исследование А. В. Федькина по Санкт-Петербургу показывает, что материально-бытовое положение большинства рабочих оставалось крайне уязвимым: не менее половины бюджета семейных и одиночек уходило на жильё и питание, причём качество питания автор характеризует как неудовлетворительное и по составу, и по количеству [3, с. 24].
«Квартира рабочих» / фотография / до 1913 года «Две семьи рабочих кондитерской фабрики снимают угол в комнате» / фотография, Петроград / 1920–1923 годы
Жилищные условия на рабочих окраинах столицы — скученность, антисанитария, невозможность нормального обустройства быта — стали типичной частью повседневности. Федькин подчёркивает, что только квартиры мастеровых и высокооплачиваемых рабочих отличались от этого фона; большинство же ютилось в перенаселённых помещениях, часто сохраняя крестьянские привычки и низкий уровень бытовой культуры [3, с. 24].
«Спальня в „барской“ квартире» / интерьер, фотография / начало XX века «Барская квартира» / кадр из фильма «Собачье сердце» / 1988
В историографическом обзоре подчёркивается, что подобная картина характерна не только для Петербурга: исследования по Москве, Ярославлю, Сибири и другим регионам показывают схожую совокупность признаков — проблемные жилищные условия, напряжённый бюджет, жёстко организованный труд и ограниченные формы досуга [4, с. 118–119]. Образ жизни раннеиндустриального рабочего — это длинный рабочий день на фабрике, съёмное жильё на окраине, экономия на еде и постоянное лавирование между заработком, арендой и выживанием семьи.
«Борьба за существование» / Кристиан Крог, картина / 1889
Тревога
Эта материальная и социальная неустроенность формирует характерный фон тревоги, который ещё не называется этим словом, но хорошо различим в источниках. Современная историография, по наблюдению Федькина, всё чаще обращается к «эмоциональной реакции рабочих на окружающую действительность» как к важной части повседневной жизни [4, с. 118].
«Столовая» / фотография интерьера / 1908 год
Цитируется, например, работа Л. А. Грицай о фабричных посёлках, где концентрировались люди, «не уверенные в своём будущем, не дорожившие прошлым, смутно ориентировавшиеся в настоящем» [4, с. 118]. Рабочие, вышедшие из деревни, либо оставляли семьи в селе, навещая их лишь по праздникам, либо забирали близких в город, где совместное проживание при отсутствии элементарных условий приводило к отчуждению и конфронтации.
В обоих случаях привычные опоры — община, род, деревенский уклад — ослабевали, а новые городские связи были нестабильны. Федькин отдельно выделяет девиантное поведение как реакцию на трудности материально-бытового положения. Одной из массовых форм становится злоупотребление алкоголем [3, с. 25]. В историографическом обзоре приводится пример рабочих посёлков, где по праздникам «всё мужское население окрестностей выходило на „кулачки“», а результатом становились многочисленные увечья и убийства; городская власть смотрела на эти бои как на полезный разряд для поддержания «послушания» рабочих [4, с. 118].
«Забастовка» / Роберт Келер, картина / 1886
Роль свидетеля и интерпретатора состояний в этой эпохе начинают делить между собой разные институции. Церковь продолжает присутствовать в жизни части рабочих (исповедь, праздники, проповеди), но в историографии подчёркивается и влияние государства, фабричной администрации, городской власти [3, с. 5–6; 2, с. 113–114].
Движение
Телесный режим рабочего в условиях индустриализации меняется не меньше, чем словарь его эмоций. Фабричный труд остаётся тяжёлым, но отличается от крестьянского по структуре: вместо смены видов активности и пространств — однообразные операции у станка, длительное пребывание в душных цехах, жёстко заданная продолжительность смены. Работы по истории труда и быта, на которые опирается Федькин (Крузе, Кирьянов, сборники об условиях труда и бюджете рабочих), сходятся в том, что фабричная повседневность сочетала высокую интенсивность работы с частыми нарушениями техники безопасности и значительным производственным травматизмом [3, с. 6, 26].
«Девушки-оружейницы» / Стэнхоуп Форбс, картина / 1918 «Прокатный стан (Современные циклопы)» / Адольф Менцель, картина / 1872–1875
Современные модели стресса и аллостатической нагрузки помогают лучше увидеть физиологический смысл этого режима. В обзоре Э. Эпел и соавторов подчёркивается, что повторяющиеся или длительные стрессоры при недостаточном восстановлении приводят к накоплению «биологического износа» регуляторных систем организма и повышают риск соматических заболеваний [5, p. 146–149]. Если описывать раннеиндустриальную повседневность через эту оптику, фабричный рабочий живёт в условиях постоянных «ударов» по физиологическим системам — шум, монотонный труд, бытовая скученность, тревога за будущий заработок и здоровье семьи. Движение тела в такой конфигурации перестаёт быть способом разрядки и всё чаще становится частью механизма накопления усталости.
Массовый век
В этой главе речь идёт о советском эпизоде массового общества — от 1920-х до начала 1950-х годов. Это время, когда жизнь людей собирается вокруг крупных коллективов, нормированного быта и государственных институтов заботы о здоровье, а тревога и усталость всё чаще становятся предметом внимания психогигиены, санаториев и социальной гигиены.
«Юность» / Александр Дейнека, картина / 1961
Образ жизни
После революции и гражданской войны жизнь миллионов людей собирается вокруг крупных коллективов и нормированного быта. Заводы, стройки, учреждения, колхозы и казармы задают ритм дня; жильём становятся общежития, коммуналки, бараки. Параллельно формируются новые формы организованного досуга: клубы, кружки, кино, дома культуры.
Быт советской коммуналки / фотография, Н. Никитин и В. Тарасевич / середина XX века
«Психогении» / медицинская иллюстрация, автор неизвестен «Патология эмоций» / медицинская иллюстрация, автор неизвестен
В этой структуре появляется ещё один важный уровень — медицинский. В 1920-е годы оформляется социальная гигиена и сеть учреждений, призванных заниматься не только лечением, но и «оздоровлением» образа жизни: анализом условий труда, быта, питания, организации отдыха. Исследователи показывают, что первые кафедры и институты социальной гигиены были созданы сверху и одновременно служили инструментом легитимации новой власти. Забота о здоровье масс сочеталась с задачей продемонстрировать преимущества советского строя [6, с. 86–92].
«Чисты воздух рабочему жилищу» / советский плакат о гигиене быта «Руки мой перед едой» / календарик-плакат, СССР / 1985
Курортное дело тоже встраивается в эту логику. В учебных материалах по истории санаторно-курортной системы подчёркивается: курорты объявляются «для трудящихся», включаются в государственную систему здравоохранения, на базе бывших усадеб и дач создаются новые санатории, а после войны курортные зоны превращаются в крупные агломерации отдыха.
Санаторий имени Орджоникидзе / фотография, Владислав Микоша / 1950-е годы
«Отдых у фонтана» / фотография, Аркадий Самойлович Шайхет / 28–30 июня 1925 года «Открытие крестьянского курорта „Ливадия“. В библиотеке» / фотография, Аркадий Самойлович Шайхет / 28–30 июня 1925 год
Тревога
Тревога в этом мире связана не столько с угрозой голода, как в дореволюционной деревне, сколько с непрерывным опытом мобилизации. Население переживает революции, две войны, коллективизацию, репрессии, послевоенную разруху. Психиатры и психогигиенисты интерпретируют эти события как мощный источник «нервности» и психических травм.
Ирина Сироткина показывает, как в 1920–1930-е формируется сеть психогигиенических учреждений: диспансеры, институты невро-психиатрической профилактики, кабинеты социальной психиатрии в Москве, Харькове, других городах. Необходимость такой системы её действующие лица объясняли «большим развитием нервности среди населения, перенесшего две войны, голод и революцию» и ростом числа психоневрозов, который они описывали как «угрожающую прогрессию» [7, с. 11–12].
Психогигиенисты настаивают, что источником этих расстройств становятся не только военные и политические потрясения, но и послереволюционный быт — жилищная скученность, нестабильные условия труда, хроническая усталость.
«Старая квартира рабочего стахановца» / фотография, 8 человек на 12 м² / 1930-е годы
Важным сдвигом становится смена «свидетеля» переживаний. Если в деревенском мире таким свидетелем была община и церковь, то теперь им становится врач-психиатр, специалист по «нервной системе». Психогигиена прямо заявляет о своей задаче «индивидуального и массового перевоспитания» — диспансер должен не только лечить, но и перестраивать режим дня, привычки, способы поведения тех, кого считают «психоневротиками», людьми со «слабой волей», нуждающимися в автоматизированном порядке жизни.
В результате тревога начинает рассматриваться как нечто, чем можно управлять. Её признают, но только в той форме, в какой она попадает в поле зрения и описания экспертной системы. Язык «нервного истощения», «надлома», «психической травмы» во многом остаётся внутри профессиональной среды. Для самого человека то, как он говорит о своём состоянии, определяется коллективными нормами. Чаще всего это выглядит как жалобы на усталость, обращение к врачу за помощью, участие в оздоровительных и профилактических кампаниях.
Движение
Движение в 1920–1950-е годы жёстко нормируется. С одной стороны, сохраняется и усиливается физический труд: индустриализация, стройки, военная служба, работа в цехах и на рудниках продолжают изнашивать тело. С другой стороны, власть активно развивает массовые формы организованной активности. Это демонстрации, трудовые мобилизации, физкультурные праздники.
«Эстафета по кольцу Б» / Александр Дейнека, картина / 1947 «Вратарь» / Александр Дейнека, картина / 1934
Исследования повседневности фиксируют, как в 1930-е физкульт-парады и массовые шествия становятся обязательной частью праздничного сценария; в военные годы многие из этих форм временно сходят на нет, потому что большие скопления людей превращаются в мишень для авиации, но сам принцип мобилизации тела в колонну, строй, показательное действие уже закреплён.
Санаторно-курортная система добавляет к этому ещё один слой регламентированного движения. Режим санатория строится вокруг строгого распорядка, в который входят подъём, процедуры, лечебные прогулки, периоды отдыха и культурные мероприятия.
Колонна спортивного общества «Динамо» / фотография, Александр Родченко / 1935 Ритмическая гимнастика / фотография, Александр Родченко / 1936
«Молодость» / спортивный парад на Красной площади, фотография, Иван Шагин / 1932
Офисные десятилетия
В 1960–2000-е тревога всё сильнее подхватывается и оформляется медиа-культурой успеха. Массовые журналы, деловая пресса, телевидение и позднее мотивационные книги и тренинги закрепляют образ «успешного человека», который всегда продуктивен, контролирует себя и карьеру, умеет превращать любой риск в ресурс. Неудача в этой оптике выглядит не как следствие структуры рынка или организации труда, а как личная ошибка, недостаток усилий или «неправильный» характер.
Ричард Сеннет отмечает, что в логике нового капитализма закрепляется принцип «победитель получает всё», а многочисленные пособия «как стать успешным» и тренинги личностного роста превращаются в своего рода суррогатное лекарство от растущего чувства нестабильности и меланхолии.
Офисный кубикл / фотография рабочего места / 1980–1990-е годы
«Gold Marilyn Monroe» / Энди Уорхол / 1962
В контексте медиа-культуры успеха эта работа выглядит как икона и разоблачение одновременно. Золотой фон и центральный портрет задают образ вечной звезды, но чем дольше на него смотришь, тем яснее воспринимаешь его как мемориальную табличку: лицо тиражируется, а сама Мэрилин оказывается мёртвой внутри собственного образа.
Сотрудница The Wall Street Journal / офисный портрет в нью-йоркской редакции Брокеры Barclays de Zoete Wedd в Лондоне во время «Чёрного понедельника» / фотосъёмка торгового зала / 19 октября 1987 года
Офисный уклад задаёт новый режим времени. Рабочий день оказывается расписан по часам, но внутри него усиливается поток встреч, звонков, бумажной и, позднее, компьютерной работы. Американский социолог Ричард Сеннетт показывает, как по мере перехода к «новому капитализму» работа всё чаще строится вокруг краткосрочных проектов, реструктуризаций и риска, а устойчивые карьерные лестницы уступают место прерывистой биографии, где нужно постоянно доказывать свою полезность. Это, по его словам, подтачивает чувство непрерывности собственной жизни и делает будущее более неопределённым [9, с. xxi–xxii].
Офисный интерьер / фотография / вторая половина XX века
С советской стороны аналогичный период связан с ростом научно-технических институтов, конструкторских бюро, управленческих структур. Здесь также появляются большие коллективы инженеров, экономистов, врачей, педагогов, чья работа требует концентрации внимания, умения выдерживать нормативы и при этом оставаться «идеологически устойчивыми». В обоих контекстах движение тела постепенно уходит на второй план.
Рабочий день всё чаще проходит сидя — за чертежами, формулярами, первыми компьютерами, в кабинете или в автомобиле, который подменяет собой пешие перемещения.Повседневное движение превращается в тонкую прослойку между домом, офисом и редкими формами досугового спорта.
«Служебный роман» / кадр из фильма Эльдара Рязанова / 1977
Тревога
В американской и западноевропейской культуре в эти десятилетия оформляется язык «стресса» и «эмоционального выгорания». Исследовательница Кристина Маслах в обзоре работ за четверть века описывает выгорание как длительную реакцию на хронические эмоциональные и межличностные стрессоры на работе, включающую три взаимосвязанных компонента: истощение, цинизм и чувство неэффективности [8, p. 398–403].
Первые описания выгорания в середине 1970-х годов исходят от психиатра Герберта Фрейденбергера и самой Маслах, которые, опираясь на интервью с работниками помогающих профессий, фиксируют опыт эмоционального опустошения, дистанции от клиентов и утраты профессионального смысла [8, p. 399–401].
«Inner Game of Tennis» / У. Тимоти Голви, обложка книги / 1974
«On Becoming a Leader» / Уоррен Беннис, обложка книги / 1989
По мере роста сервисной экономики язык выгорания выходит за пределы медицины и закрепляется в массовой культуре. Его начинают использовать в газетных текстах, на корпоративных тренингах и в программах психологической помощи сотрудникам.
Стресс и выгорание становятся легитимными объяснениями усталости, раздражительности, бессонницы, вспышек тревоги, которые сопровождают жизнь офисных работников с высокой нагрузкой и размытыми границами рабочего времени.
«Личное здоровье; отдых? Не берите с собой проблемы» / скриншот статьи The New York Times / 1984 год
«Трудоголизм: цена вопроса» / скриншот статьи The New York Times / 1982 год
Как стресс становится измеримым: опросники и шкалы
К концу XX века появляется целый набор инструментов для диагностики стресса и выгорания, которые превращают переживание тревоги в числовой показатель. Самым известным опросником выгорания становится Maslach Burnout Inventory (MBI), созданный Кристиной Маслах и Сьюзан Джексон в 1981 году.
Он измеряет три упомянутых компонента — истощение, цинизм (или деперсонализацию) и снижение профессиональной эффективности — и быстро становится стандартом для исследований в самых разных профессиях [8, p. 402–403].
Maslach Burnout Inventory (MBI) / опросник Кристины Маслах для оценки выгорания
Такие методики превращают стресс в показатель, которым можно управлять. Его считают, сопоставляют с усреднёнными значениями, строят графики изменений. В офисной культуре конца XX века это вписывается в взгляд на сотрудника как на ресурс, за которым нужно наблюдать и который должен «держать себя в форме». Психическую устойчивость можно формально мониторить, но основная ответственность за то, как именно человек справляется с нагрузкой, фактически остаётся на нём самом.
Движение тела теряет статус естественной разрядки и всё чаще оказывается либо недостаточным, либо жёстко нормированным. В результате фоновое напряжение накапливается и в психике, и в теле. Оно проявляется в головной боли, нарушениях сна, постоянной усталости и ощущении внутренней пустоты, которая постепенно становится типичным переживанием офисной повседневности конца XX века.
Ранняя цифра
Образ жизни
Во второй половине 2000-х у большинства горожан появляется новый «центр управления» — смартфон. В одном устройстве сходятся рабочая почта, чаты, социальные сети, карта города и камера. Платформы постепенно становятся основной инфраструктурой повседневной жизни.
Через них люди договариваются о встречах, ищут подработку, следят за новостями и записывают свои настроения. Как пишет Ник Срничек, такие платформы живут за счёт превращения пользовательской активности в данные и зависят от того, сколько времени и внимания человек проводит внутри интерфейса [17, p. 27–31].
«Стив Джобс с первым iPhone» / фотография / 2007 год
Ритм дня подстраивается под уведомления. Утро начинается с проверки ленты, рабочие задачи постоянно прерываются короткими заходами в соцсети, а ночь заканчивается прокруткой экрана в постели. Работа и личная жизнь сливаются: в одном и том же мессенджере соседствуют поручения от начальства и голосовые от друзей.
Пространство сжимается до маршрута «дом — офис/кампус — транспорт», и все промежутки заполняются экраном.
«Человек с телефоном в общественном транспорте» / уличная фотография / XXI век
Тревога
В этой среде появляется и закрепляется язык «страха упустить». Эндрю Пржибыльски с соавторами вводит термин FoMO (fear of missing out) и описывает его как устойчивое опасение, что другие прямо сейчас переживают более ценный опыт, пока человек остаётся в стороне [12, p. 1841–1843].
В их работе высокий FoMO связан с более интенсивным использованием соцсетей и меньшей удовлетворённостью жизнью. Тревога здесь — не столько страх конкретной беды, сколько щемящее чувство, что «настоящая жизнь» происходит где-то ещё.
«Твиттер 2.0 — отстой» / Деб Бретон, картина / 2022 год
Перформанс Амалии Ульман Excellences & Perfections (2014) — это тщательно разыгранная история, рассказанная через Instagram* так, будто это обычная личная жизнь художницы.
«Excellences & Perfections» / Амалия Ульман, перформанс в Instagram* / 2014
Несколько месяцев художница вела аккаунт как типичная «идеальная девушка»: селфи, шопинг, роман, пластика, кризис, «новое я». Подписчики думали, что наблюдают реальную жизнь, хотя всё было заранее спланированным сценарием.
Суть в том, чтобы показать, как легко собрать «успешную» и «желанную» личность из готовых шаблонов соцсетей и как платформа поощряет именно такую витринную, тревожно-идеальную версию себя, по отношению к которой потом и возникает ощущение несоответствия.
* Компания Meta, владеющая социальными сетями Facebook (Фейсбук) и Instagram (Инстаграм), по решению суда от 21.03.2022 признана экстремистской организацией и запрещена в РФ.
«Infinity (Endless Scrolling)» / panGenerator, интерактивная инсталляция / 2020
Соцсети усиливают это ощущение через витринный формат. Исследования по социальным сравнениям показывают, что регулярный просмотр «улучшенных» профилей — фотографий, успешных проектов, «идеальных» отношений — подталкивает людей к сравнению себя с более благополучными и снижает самооценку.
В повседневности это превращается в привычку листать ленту не только ради информации, но и чтобы проверить: «как я выгляжу на этом фоне».
Инсталляция panGenerator Infinity (2020) буквально выносит в пространство жест бесконечной прокрутки, который в пятой главе описывается как повседневный ритуал тревожного внимания. Зрителю предлагают механически «скроллить» пустой световой поток, который никогда не приводит ни к новости, ни к завершённому смыслу.
«Без лица» / Мамед Рашидов, скульптура / 2022 год
Если посмотреть шире, здесь меняется и фигура «свидетеля» тревоги.
В доиндустриальной культуре люди приносили переживания уныния и страха в церковь: исповедь задавала адресата (конкретный священник) и форму высказывания — развёрнутый рассказ о себе в фиксированном ритуале. Сейчас часть этих функций перехватывает смартфон.
Движение
На уровне тела цифровой уклад означает много сидения и мало сна. Исследование Керема Демирджи на выборке студентов показывает: чем интенсивнее используется смартфон, тем хуже качество сна, выше показатели депрессии и тревоги и сильнее дневная сонливость [13, p. 87–90]. Значительная часть участников использует телефон в постели; это прямо связано с трудностями засыпания и ощущением разбитости утром.
Движения здесь немного. В повседневности это несколько дорог до работы или учёбы, редкие тренировки и сотни шагов по квартире. Основная нагрузка ложится не на мышцы, а на нервную систему, которая почти не получает чёткого сигнала, что можно остановиться и отдохнуть.
Платформенные годы
Образ жизни
В конце 2010-х всё больше работы уходит из конкретного офиса в цифровую среду. Мессенджеры, корпоративные сервисы, видеозвонки и таск-трекеры становятся основным рабочим пространством. Дом всё чаще выполняет роль офиса, а телефон и ноутбук превращаются в переносное рабочее место — его можно развернуть на кухне, в кровати или по дороге в поезде.
Ник Срничек описывает платформы как особый тип фирмы, владеющей цифровой инфраструктурой и извлекающей прибыль из данных, которые генерируют пользователи [17, p. 31–36]. В 2016–2022 годах эта логика окончательно распространяется на повседневный труд: крупные платформы становятся посредниками между работодателями и фрилансерами, агрегируют таксистов, курьеров, репетиторов, разработчиков.
«Рабочее место в период пандемии» / скриншот из соцсети X / 2020
Одновременно внутри компаний растёт зависимость от корпоративных экосистем — Slack, Teams, Zoom, Trello, — где задачам соответствуют каналы и треды, а сама работа превращается в череду уведомлений.
Пандемия усиливает этот тренд и массовый переход на удалёнку превращает квартиры миллионов людей в основное рабочее пространство. Российское исследование А. В. Прокудиной показывает, что возможность работать из дома сначала переживается как свобода и отдых, но быстро проявляются и обратные стороны — дефицит живого контакта, распад структурированного дня, ощущение, что работа заполняет всё время [19, с. 39–40].
Домофон, ноутбук и мессенджеры оказываются в одном поле; граница между рабочим и личным временем становится проницаемой и всё более условной.
Логотипы Slack, Microsoft Teams и Zoom / фирменные знаки платформ для онлайн-коммуникации
Тревога
Тревожность в этот период обретает новые акценты. С одной стороны, сохраняется страх пропустить важное — письмо руководителя, срочное сообщение в общем чате, «важный созвон». С другой — возникает ощущение, что работа никогда не заканчивается: любой момент может стать временем для ответа или правки.
«Участники конференции „Бубриховские чтения — задокументированное народное слово“» / скриншот Zoom-встречи / 2020 год
Статья Прокудиной фиксирует аналогичную динамику: в первые полгода переход на онлайн-формат у большинства респондентов вызывает стресс и тревогу, а также феномен презентеизма — затянутое «присутствие» в работе без роста эффективности. Люди перерабатывают, стараясь доказать руководству свою полезность, но продуктивность падает, а усталость и риск эмоционального выгорания растут [19, с. 40–41].
Лишь по мере адаптации часть участников начинает отмечать повышение уверенности и работоспособности; другие так и не привыкают и стремятся вернуться в офис.
Движение
Удалённая занятость 2016–2022 годов почти не увеличивает объём движения по сравнению с предыдущим периодом, но меняет его структуру. Вместо дороги до офиса — несколько шагов от кровати до стола. Вместо совещаний в переговорных — многочасовые видеозвонки, где тело неизменно зафиксировано перед камерой.
Алла Мингалева / иллюстрация о состоянии во время пандемии / 2020
В рекламной кампании Fellowes показывают Эмму — полноразмерную модель офисной работницы, прожившей 20 лет за неудачно организованным рабочим столом.
«Эмма» / полноразмерная модель офисной сотрудницы от компании Fellowes / 2019 год
У неё хронически сгорбленная спина, покрасневшие глаза, варикоз, лишний вес и следы стресса на коже. В рекламе это подаётся как предупреждение: если не изменить условия труда и не заняться эргономикой, тела работников будут выглядеть именно так.
Исследования телеработы, суммированные в зарубежном обзоре по влиянию работы из дома на здоровье, описывают рост жалоб на боли в шее и спине, головные боли, ухудшение сна и зрительное утомление; вместе с этим часть работников отмечает снижение общей усталости за счёт отсутствия ежедневных поездок и возможности гибко распределять нагрузку.
«Эмма» / полноразмерная модель офисной сотрудницы от компании Fellowes / 2019 год
Постпандемийное время
Образ жизни
К середине 2020-х присутствие социальных сетей и платформ становится почти непрерывным. День разбивается на короткие эпизоды между чатами, лентами, сторис и уведомлениями. В этой среде закрепляется феномен думскроллинга — привычки подолгу пролистывать новости и ленты с мрачным содержанием, чаще всего на телефоне перед сном или между делами. Это чрезмерное чтение негативных новостей и контента, усиливающее тревогу и чувство беспомощности.
«Источник» / Чан Сынгунб, работа из серии, живопись / 2022
Художник Чан Сынгхын (Jang Seungkeun) в серии работ, описанной в материале Art in the Age of Doomscrolling, переводит этот опыт в живопись.
Он собирает на одной плоскости обрывки интернет-изображений, лица политиков и медийных фигур, фрагменты заголовков и миниатюр, создавая ощущение визуального шума. В тексте к серии подчёркивается, что в эпоху «постправды» разрушаются цельные нарративы, а восприятие мира всё больше определяется картинками и кликабельными превью, которые и задают фон неконтролируемой тревоги.
Эти работы можно воспринимать как художественный срез той же среды, в которой пользователь смартфона каждый вечер листает бесконечную ленту новостей.
«Источник» / Чан Сынгунб, работа из серии, живопись / 2022
Whoop 5.0 / фитнес-браслет для отслеживания нагрузки и восстановления
Garmin Index Sleep Monitor / умный монитор отслеживания сна
На фоне этой перегруженной информационной среды усиливается интерес к собственному телу и самочувствию. Постпандемийная повседневность активно насыщается «умными» устройствами.
Носимые часы и браслеты отслеживают сердечный ритм, вариабельность, сон и уровень нагрузки: к примеру, ASUS VivoWatch BP сочетает часовую форму с измерением артериального давления и интеграцией в приложение для долгосрочного наблюдения за показателями.
Отдельные трекеры, вроде Garmin Index Sleep Monitor, фиксируют качество сна, фазы и восстановление в ночное время, тогда как система вроде Whoop 5.0 собирает поток данных о пульсе, сне и «стрессе нагрузки» в течение дня и возвращает пользователю оценку готовности к усилию и степени утомления.
VivoWatch BP / умные часы для мониторинга здоровья, ASUS
Приложение ASUS HealthConnect / интерфейс для часов VivoWatch BP
Параллельно распространяются цифровые «дневники состояния». Приложения формата Thera предлагают фиксировать настроение, эмоции и повседневные события, превращая переживания в последовательность записей и графиков. Медитационные сервисы, такие как Calm, предлагают короткие практики дыхания, расслабления и засыпания, подстраивая их под свободные окна в расписании пользователя .
Всё это формирует новый слой «микроопор» — небольших телесных и цифровых жестов, которые человек использует, чтобы удерживать себя на плаву в дробном дне. Напоминание о двухминутном растяжении, короткая медитация перед сном, отметка в дневнике настроения, вибрация браслета при повышении пульса — всё это вписывается в интервал между созвоном и дедлайном, между поездкой в метро и проверкой почты.
При этом реальный объём движения остаётся невысоким. Большая часть времени по-прежнему проходит сидя, а физическая активность сжимается до отдельных микропауз и редких регулярных тренировок. С одной стороны, телесные микро-практики и «умные» напоминания помогают не проваливаться в полную неподвижность.
Thera / интерфейс приложения-дневника самочувствия
Calm / интерфейс приложения для медитации и расслабления
Вывод
В этом исследовании тревожность перестаёт быть «проблемой отдельного человека» и становится свойством эпохи. Если смотреть в длинной перспективе, от деревенской общины до платформ и умных часов, хорошо видно, что она появляется не из ниоткуда. Её поддерживают конкретный образ жизни, режим времени, структура работы и то, как в обществе принято говорить о своих состояниях. Меняются слова и декорации, но связка «как мы живём, как выражаем тревогу, сколько и как двигаемся» остаётся и каждый раз собирается по-новому.
В традиционном укладе тело почти не знало покоя, а тревога вплеталась в религиозный язык и общинные практики. Индустриальный город добавил шум фабрик, перенаселённые квартиры и «застывшую» тревогу в мышцах. Советский массовый век превратил усталость и нервность в объект психогигиены, где забота о здоровье жёстко связана с дисциплиной. Офисные десятилетия и медиа-культура успеха перевели напряжение внутрь самого человека: он должен и работать, и управлять собой, и соответствовать образу «успешного». Цифровое и платформенное время окончательно сместило центр тяжести в область внимания. Смартфон, соцсети и ленты новостей стали одновременно местом жалобы и источником новой тревоги, а движение сократилось до коротких вспышек между экранами.
Движение тела за это время тоже сильно поменялось. Раньше оно служило грубым, но рабочим способом разрядки, сегодня часто оказывается либо чрезмерным и травмирующим, либо почти отсутствующим, либо сведённым к коротким упражнениям по расписанию.
Главный вывод можно сформулировать просто. Тревожность в современной эпохе внимания и сравнения нельзя лечить отдельным лайфхаком, не меняя того, как устроены время, движение и отношения вокруг человека. Цифровые трекеры, дневники и приложения могут быть полезными микроопорами, но легко превращаются в ещё один инструмент контроля и самообвинения.
Если говорить о будущем продукте, к которому подводит исследование, то ему важно не только считать шаги и минуты «осознанности», а помогать выстраивать более мягкие ритмы дня, поддерживать короткие телесные ритуалы и создавать небольшие, но настоящие круги доверия. Тогда цифровая среда перестаёт быть только источником тревоги и становится частью более бережного отношения к себе и своему телу.
[1] Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 1. Структуры повседневности.
[2] Щитцова Т. Без будущего. Депрессия и авторитарное общество.
[3] Федькин А. В. Повседневная жизнь рабочих Санкт-Петербурга в конце XIX — начале XX века: автореф. дис. … канд. ист. наук. СПб., 2021.
[4] Федькин А. В. Современная отечественная историография повседневной жизни рабочих России в конце XIX — начале XX в. // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. 2014. № 4 (1). С. 113–119.
[5] Epel E. S. et al. More than a feeling: A unified view of stress measurement for population science // Frontiers in Neuroendocrinology. 2018. Vol. 49. P. 146–169.
[6] Кирик Ю. В., Ратманов П. Е., Шеноэва П. А. Институциализация социальной гигиены в Советской России в 1920–1930-е гг. в международном контексте.
[7] Сироткина И. Е. Психопатология и политика: становление идей и практики психогигиены в России.
[8] Maslach C., Schaufeli W. B., Leiter M. P. Job Burnout // Annual Review of Psychology. 2001. Vol. 52. P. 397–422.
[9] Сеннетт Р. Коррозия характера. Личные последствия работы в новом капитализме. Новосибирск: ФСПИ «Тренды», 2004.
[10] Beliaeva A. The Case of Vegetovascular Dystonia: Inventing the Most Common Soviet Disease // Canadian Slavonic Papers. 2019. Vol. 61, № 2. P. 146–163.
[11] [Без автора]. Психодиагностика стресса // Методическое пособие по диагностике и коррекции стресс-связанных состояний.
[12] Przybylski A. K. и др. Motivational, emotional, and behavioral correlates of fear of missing out // Computers in Human Behavior. 2013.
[13] Demirci K. и др. Relationship of smartphone use severity with sleep quality, depression, and anxiety in university students // Journal of Behavioral Addictions. 2015.
[14] Seabrook E. M., Kern M. L., Rickard N. S. Social networking sites, depression, and anxiety: a systematic review // JMIR Mental Health. 2016.
[15] Vogel E. A. и др. Social comparison, social media, and self-esteem // Psychology of Popular Media Culture. 2014.
[16] Scott H., Biello S., Woods H. Social media use and adolescent sleep patterns // IJERPH. 2017.
[17] Srnicek N. Platform Capitalism. Cambridge: Polity, 2017.
[18] Han B.-Ch. The Burnout Society. Stanford: Stanford University Press, 2015.
[19] Прокудина А. В. Влияние удаленной формы работы на эмоциональное состояние // International Journal of Humanities and Natural Sciences. 2023. № 2-1 (77). С. 39–42.
[20] Гуриева С. Д. и др. Психосоциальный дизайн рабочей среды как фактор субъективного благополучия сотрудника и инновационного потенциала организации. СПб.: Скифия-Принт, 2023.