11 способов не оставлять следов на чёрном снегу
Пролог. Нигредо
Начнём с простой пропозиции: мир никому не обязан быть понятным. Мы не фиксируем знаний и не возводим зданий, а бредём по снежной пустыне — такой чёрной, что даже наши следы невидимы; впрочем, наша задача — не наследить, но исследовать.
В книге о нигредо-дизайне мы попытались сконструировать особый способ медиации между материалом, формой и контекстом, которой, помимо прочего, нас сделает неуловимыми: ведь чем меньше мы оставим следов, тем труднее будет нас найти, поймать и наказать.
В последней главе книги мы предлагаем одиннадцать способов. Одиннадцать заповедей чёрного дизайна могут звучать резковато или комично, но это серьёзные рабочие правила: чёрная пена (не)бытия, «ничтóчки» как минимальные вспышки пред-бытия, наша анарх-аттракторная теория, слабый дизайн и нежность. И, в частности, суперпозиция взаимоисключающих онтологий Хармана и Барад: объекты изъяты, но бывают явлены в проколах, складках и разрезах.
1. Мы все умрём
Фундаментальная истина состоит в том, что любой твой дизайн-проект есть часть твоей общей экзистенциальной заботы, которая всегда разворачивается на фоне грядущей смерти. Твой суверенитет заключается в твоей готовности экспонировать себя абсурдному опыту тотального самоотречения. Нигредо-дизайн не регулирует жизнь, но производит разрывы, открывающие доступ в зоны неуправляемого, непрозрачного для надзора и контроля, захвата и присвоения.
Наша непреложная смертность — вопрос обыкновенной честности и одновременно концептуальная рамка. Всякая человеческая философия шита линейным временем, как белой ниткой: наш мозг работает во времени, наш язык структурирован во времени, даже «вечность» мы можем мыслить только как «отсутствие времени» (а это уже темпоральный фрейм). Поэтому, думая о смерти, мы рассуждаем как временные существа. Человек, согласно Канту, мыслит через категории (время, причинность, субъект), а значит, всё, что можно сказать о смерти, есть лишь отражение этих категорий (смерть как проекция или экстраполяция, смерть как когнитивное искажение и так далее).
Так-то оно так, но как раз именно невозможность «выйти из себя» и есть главный вызов философии. Человек «думает невозможное», это наша древнейшая суперспособность. Говорят, что Бог присутствует в жизни человека именно этой непреодолимой дистанцией между посюсторонним и трансцендентным. Богооставленность — то есть наша смертность — опыт более тонкий и глубокий, чем прямое богоявление.
Так мы формулируем свои рабочие правила: учиться жить рядом с непрозрачным и непостижимым, терпеть тайну. Кто способен вынести тень собственной смерти, тому уже всё нипочём. Каждый мужчина и каждая женщина — это чёрный пузырь, мягкая чёрная звезда, которая светит вовнутрь. Ведь и вселенная расширяется благодаря чему-то тёмному (материи или энергии — во тьме не различить): То или Тот, ради Которого мы бежали от мира, — давно уже часть мира. В конце концов наша вселенная лопнет, как чёрный пузырь, и во внешнее Ничто обрушится сияние Бытия — существовать станет вообще всё.
Мы учимся говорить на чёрном наречии невозможного — не для того, чтобы разрушаться, но чтобы размягчаться.
2. Человеко-децентрализация
Дизайн — это попытка сборки работающей машины из цифрового и аналогового, природного и технологического, пустого и полного, живого и мёртвого, человеческого и нечеловеческого. Антропоцентризм неизбежно приведёт к разбалансировке этого сложнейшего ассамбляжа. Человеко-центричная машина не поедет.
Второе правило нигредо-дизайна — сбросить с пьедестала человека. Правда это или нет — не так уж важно, но исходить полезно из того, что человек никоим образом не суверен, не демиург, не мера всех вещей и не цель мироздания, а лишь один из множества узлов в сети процессов и в сплетении потоков — затянувшийся, не исключено, по ошибке или вследствие неумной шутки.
Человек, однако, этим предположением не уничтожается. Мы писали в книге «Гипогуманизм»:
«Будущее у человека, по-моему, есть, и оно прекрасно — но не потому что он велик и грандиозен, а как раз наоборот — потому что он подобен Богу кенотическому, слабому, истончившемуся, самому ничтожному и незначительному из всего, что есть и чего нет, и поэтому абсолютно свободному от чтойности и значений. „Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом“, и человеку действительно открыт путь к обожению — через Богоуподобление по признакам безгласия, несказуемости, неименуемости, недопроявленности, флюидности, ничтойности, пустотности».
Человеко-децентрализация учит нежности. Ведь если мир состоит из мягких чёрных звёзд, сияющих вовнутрь, то прикасаться к ним можно лишь апофатически — через признание принципиальной невозможности такого касания.
3. Будь поверхностен
Не заплывай на глубину — утонешь. На глубине ты беспомощен. Из глубин можно только взывать в отчаянии — и в надежде, если ты умеешь надеяться. Тем более, что и глубины никакой нет. Всё, что у тебя есть — это поверхность, складки, рябь, волны. Учись ходить по воде — или стань водой, мой друг.
Давайте будем исходить из того, что нам доступны лишь поверхность, складка, рябь, волна и скорлупа, а внутри пусто, а если что-то в сердцевине есть, то это не про нашу честь. А что про нашу честь? — скользить, поглаживать, раскрашивать, ощупывать. Оно, возможно, тёплое, и, кажется, трепещет и урчит. Или показалось? Или показалось.
4. Будь реалистом — это невозможно
Помни, что вещи, явления и процессы, в которые ты вмешиваешься своим дизайном, обладают собственной реальностью, независимой от твоих усилий. Ты никогда не сможешь в них ничего изменить — ты лишь меняешь свой статус в сети взаимодействий и отношений между объектами.
Для американского философа Грэма Хармана, создателя объектно-ориентированной онтологии (ООО), важно, что объект предшествует любым отношениям и таит в себе сокрытую, всегда ускользающую сердцевину — то, что всё ещё реально, когда с объектом ничто не взаимодействует (в частности, когда на объект никто не смотрит: всегда есть «тёмная сторона луны»). Даже заброшенное приложение продолжает существовать в недрах App Store как спящий код.
Вещи сразу со всех точек зрения одновременно может видеть только Бог; человеку это не по силам. Так их пытались рисовать аналитические кубисты, но получались лишь карикатуры — это невозможно, даже если глаза сильно выпучить и интенсивно ими вращать. То, как вещь нам сейчас дана — лишь чувственный объект. Она сама как таковая — реальный. Харман описывает объект как четверицу: реальный объект, его реальные качества, чувственный объект, чувственные качества.
Харманианский «чувственный объект» есть тугой узелок, завязавшийся в точке сплетения верёвочек-реляций. Мы можем попытаться ослабить петли (через метафору, например), чтобы заглянуть внутрь узелка — но увидим там лишь черноту. Если мы развяжем узелок совсем, чернота исчезнет. Харман, как мы его понимаем, спекулятивно предполагает, что это ускользающее чёрное — и есть реальный объект.
Итак, объект приговорён к четвертованию. А чтобы что-либо четвертовать, необходимы два перпендикулярных разреза.
Первый — разрез изъятости: отделяем ноумен от феномена и получаем ось «реальное / чувственное».
Второй — слэш акцидентальности: отсекаем существительное от прочих частей речи. Получаем ось «объект / качества и отношения».
Объект четвертован. Всё заливает чёрной кровью. Реальный объект — густая неподвижная лужа; реальные качества — пульверизация брызг; чувственный объект — стремительный поток, бегущий с эшафота имманенции; наконец, чувственные качества — горько-сладкие капли на лицах собравшихся. Под их ногами пузырится чёрная пена.
Как правило, говоря о скрытом и проявленном, используют образ вложенности, где невидимое (трансцендентное, ноуменальное) внутреннее помещается внутрь видимого (имманентного, феноменального) внешнего.
Но давайте инвертируем эту метафору. Вообразим, что мы сидим в чёрной-чёрной комнате за чёрным-чёрным столом, на котором рассыпаны чёрные-чёрные орехи. Внутри у каждого — сияющая чувственная мякоть. Чёрная скорлупа — это и есть изъятое реальное, непрозрачное, непостижимое. Орех запечатан в своём пока-ещё-отсутствии — в пред-бытии, которое скрывает больше, чем показывает.
Можно сказать, что чувственное — процессуально (и возникает как эффект взаимодействия вещей — в том числе раскалывания скорлупы), а реальное — субстанциально (стабильно, скрыто, неизменно в своей сущности). Чёрная и оттого невидимая скорлупа реального — это то, что Харман называет метафизическим вакуумом, а мы назовём нигредо-миром.
Тьма внешняя — чёрная скорлупа, стенка чёрного пузыря, плотная непрозрачность, которой обращено к нам изъятое присутствие объекта. Под этой коркой скрыто — что? пока-ещё-ничто — сверхплотный и пока-ещё-не-явленный зародыш вещи. При разрушении ноуменальной скорлупы она рождается феноменальным протуберанцем.
Оглядевшись, мы увидим целые чёрные гроздья — чёрную пену, наполняющую вселенную. Эта чёрная пена — центральная метафора книги «Нигредо»: космическая структура, где каждый пузырь есть запечатанный чёрным сургучом ничтойности контейнер бытия, ожидающий вскрытия.
Но есть и другие способы описывать реальное. Например, Карен Барад, американская философ и физик, ученица Нильса Бора, говорит, что вещи не предшествуют, а возникают в процессе интра-акции (взаимодействия без предзаданного субъекта и объекта). Для неё материя и дискурс неразделимы: границы объектов и субъектов — результат конкретных практик и агентных разрезов, а не врождённые свойства. Объект — это всегда узел событий, который формируется в конкретном «разрезе» практик: UX-дизайнер никогда не работает с объектом как таковым. Он создаёт события — интерактивную систему, которая возникает и существует только в момент использования. В этом смысле интерфейс — это сеть интра-акций, в которых пользователи, код, устройства, жесты и экраны определяют друг друга.
На первый взгляд, объектно-ориентированная онтология Хармана несовместима с агентным реализмом Барад: либо вещи предшествуют взаимодействиям, либо со-возникают как их эффект — одно из двух. Но, похоже, можно трактовать эти теории не как взаимоисключающие доктрины, а как разные слои одной реальности.
На одном слое объекты действительно сгущаются из потоков интра-акций, а на другом — объекты сохраняют «непроницаемую сердцевину». Есть моменты (особенно в социально-технологических сценариях), когда уместнее говорить языком интра-акции, и есть ситуации (скажем, при столкновении с глубинной упорностью медиума), где актуализируется объектно-ориентированная перспектива. Мы предлагаем суперпозицию двух уровней концептуализации одной и той же реальности: интра-акция описывает, как вещи возникают в процессах и событиях, а автономия — как вещи ими не исчерпываются.
Но есть и третий ингредиент — первовещество, наполняющее оба регистра, та самая «чёрная пена»: объекты не только проявляют или скрывают себя — их границы не фиксированы, и процессы становления могут инициироваться изнутри самих объектов.
На уровне событий (Барад) интерфейс приложения — это динамическая сеть жестов, данных, тактильных и визуальных откликов — система существует только в момент использования. На уровне объектов (Харман) — это автономная структура кода, продолжающая существовать, даже когда устройство выключено. На уровне становления (чёрная пена) — это поле потенциальных взаимодействий, которые ещё не актуализированы: неоткрытые функции, нереализованные сценарии использования, непредвиденные реакции пользователей. Фазовый транзит между этими слоями происходит, например, когда из множества отдельных жестов формируется паттерн использования, который затем кристаллизуется в новую функцию в следующей версии приложения.
Мы возвращаемся на казнь. Ведь разрезы, которыми Харман делит объект на реальное и чувственное, на объект и качества, — это и есть частный случай тех агентных разрезов, о которых пишет Барад. Четвертование — радикализированная интра-акция, хирургия языка, фиксирующая распад и пересборку. Объект четвертован, но казнь никогда не окончена: публика, палач и сам казнённый (живёхонек) расходятся, но лишь до следующего раза.
5. Всё тебе позволено, ничто не полезно; всё позволено, но ты не должен обладать ничем
Что бы ты ни делал — всё впустую, и эта пустота — тот вакуум, благодаря которому горит, но не сгорает твоя внутренняя вольфрамовая спираль.
Пока мы находимся внутри нигредо-мира, объекты бесполезны — Хайдеггер сказал бы, что они ни подручны, ни наличны. Любая речь о пользе есть попытка забить в объект гвоздь с его внутренней — чувственной, открытой к взаимодействиям — стороны и повесить на него табличку «моё». Но для этого нужно залезть внутрь, расколов орех ещё-не-бытия. Ничтожным маленьким гвоздём мы не пробьём чёрной скорлупы реального — необходимо трансцендентное вмешательство. И тут приходит Бог: в Его руке — сияющая солнечная молния. Один удар — и скорлупа вдребезги: объект выплёскивается в бытие. Но он не наш, а Божий.
6. Нулевой дизайнер
Стань маленьким чёрным стеклянным нулём, и тогда работа, разделённая на количество выполнивших её дизайнеров, приравняется к бесконечности.
Богословский проект Джона Капуто, называемый «слабой теологией» или «теологией слабого Бога», диагностирует проблематичность традиционного («сильного», метафизического, онто-теологического) богословия, рисующего нам Бога-насильника, которого невозможно «принять»: Ему вы можете только подчиниться — в противном случае Он вас уничтожает. Капуто замечает, что Бог очевидный, явный, говорящий с позиции безусловной правоты и силы, берущий в заложники, способен вызвать лишь «стокгольмский синдром». Это не любовь. Даже если захотим, мы просто физически не сможем обнять того, кто нас связал и приставил нож к горлу.
Деррида (и вслед за ним Капуто) писал: если Богом даны какие-то конкретные, запертые в дискурсе и концептуализациях, обетования — то это не Бог, а торгаш или террорист. «Слабый Бог» Капуто — это живая линия горизонта, зовущая за собой и бесконечно отдаляющаяся; абсолютно невозможное, абсолютный Другой.
Если «Бог снисходит до человеческого языка», чтобы мы Его поняли, — то это просто маркетинг. Нам ближе мысль о том, что Бог обрывает наш язык, оставляет нас шизофазически заикаться и глохнуть. Любое имя Божие — это не часть языка, но и не молчание, а дыра в языке, сбой, шум и помехи. Знаете, как микрофон «заводится», когда его подносят к колонке, и начинает пронзительно визжать? — вот это и есть «имя Божие». Когда усилитель кричит от боли.
Сильного Бога можно только бояться, слабого Бога можно взломать; это и есть единственная форма богообщения — Бог приходит как критическая узявимость.
Христианская ортодоксия обозначает высшей целью и предельным смыслом духовного процесса обожение (теозис) — стяжание богоподобия и подлинно онтологическое, а не метафорическое единение с Божеством. Если Творец работает пустыми жестами, то и человеческое богоуподобление через творчество может быть пустотным. Слабый художник, нулевой дизайнер выходит из кадра, и именно потому его место занято — точнее, освобождено — тишиной, немощью формы, слабым Богом, буддистской шуньятой, политической анархией и отказом от насилия над материалом. Дизайнер работает там, где натяжение стенки чёрного онтологического пузыря доходит до звона; его задача — вслушиваться в шипение пены небытия.
7. Разрушай
Всякий творческий акт — это насилие над наличным порядком вещей. Твой инструмент — это игла, пронзающая стенку маленького чёрного пузыря, который, лопаясь, высвобождает бесконечное количество света.
У Делёза и Гваттари орган — это стабилизированный интерфейс захвата потока желания. Машина желания — сцепка этих интерфейсов в сборку, где поток обслуживает власть (через сигнал, привычку, метрику и прибыль). Чтобы машине не было где зацепиться, необходимо стать «телом без органов», где потоки не ловятся стабильными интерфейсами, а раскладываются по интенсивностям. Лавкрафтиански выражаясь, стать шогготом:
«Шогготов всегда контролировали посредством гипнотического внушения. Повинуясь ему, они формировали в студенистых телах временные ткани и органы для полезной работы» (Говард Филипс Лавкрафт).
Когда в шогготе формируется орган, в него впивается машина желания, и всё, коготок увяз — всей птичке пропасть.
Рецепт «стояния в свободе» прост: как только орган появился и растёт, немедленно прокалывать его иглой, перепрошивая ритм желания.
Молот Ницше сокрушает идолов. В руках у Хайдеггера молоток ломается, и подручность вещи, её «полезность» разрушается, и она открывается взорам как избыточно «наличное». Игла — точней, чем молоток: она прокалывает чёрный пузырь ещё-не-бытия, и этот прокол высвобождает бытие феноменальное — свободное и от надзора, и от использования.
8. Ошибайся целенаправленно
Целенаправленно и вдохновенно. Посвяти всего себя поиску способа совершить самую главную ошибку твоей жизни — настолько грубую, прекрасную, глупую и разрушительную, насколько это вообще возможно. Начни с ничтожного недочёта, ухаживай за ним, воспитывай, корми и взращивай. Несовершенству нет предела. Любой гностик подтвердит тебе, что творчество есть воспроизведение катастрофической ошибки Демиурга, который разделил себя на ноль.
Спровоцированная ошибка — это способ перестать быть рабом своего мясного скафандра, своих бытовых или социальных привычек и своей так называемой воли. Важно подчеркнуть, что «самосовершенствование», «осознанность» и прочее в таком роде нас не интересует — нам просто нравится ломать машины. «Моё тело — это машина, которая превращает работающие машины в сломанные машины; кстати, она сломана» (А. Слесарёв).
Споткнувшись и упав на пути к истине, мы вдруг поймём, что эта запинка и падение есть форма откровения. Бог приходит в ошибке, в шуме, в потрескивании иглы, царапающей винил, просачивается в мир сквозь раны — особенно, через Свои.
9. Не оставляй следов на снегу
Разделяй, не умножая; вычитай, ничего не добавляя от себя. Не наполняй — опустошай. Сделай исчезновение своей единственной техникой. Работай не с материей, а с пустотой. Твой матерьял невидим, твой инструмент незрим, ты — невидимка. Невидимый же — невредим.
Давайте послушаем нашу кавер-версию песни Ирины Круг «Знаю, это Ты» («Ты» с прописной буквы — это наш произвол).
Ночь, белая луна. Ночь, я совсем одна. Родной, Ты мой. Там, расскажи мне как. Там, дай мне только знак. Родной, Ты мой.
Белым-белым будет этот день. Белым снегом будешь Ты со мной. Если белой-белой стала тень. Знаю, это Ты за моей спиной. Белым-белым снегом на ладонь. Белым следом от руки Твоей. Если белой-белой стала боль, Знаю, это Ты за спиной моей.
Как мне увидеть свет? Как? Если Тебя нет. Родной, Ты мой. Там, расскажи мне как. Ты там, дай мне только знак. Родной, Ты мой.
Белым-белым будет этот день. Белым снегом будешь Ты со мной. Если белой-белой стала тень. Знаю, это Ты за моей спиной. Белым-белым снегом на ладонь. Белым следом от руки Твоей. Если белой-белой стала боль, Знаю, это Ты за спиной моей.
Белая-белая боль, белая тень, Любимый за спиной — это язык светозарного мрака, о котором писал Псевдо-Дионисий Ареопагит. Не отсутствие света, а его избыток: сияние столь чрезмерное, что оно обнуляет различия и переживается как тьма. Когда свет становится тотальным, формы исчезают: пересвет превращает мир в чистое поле, где белое равно чёрному. Лица не видно, только след: просьба «дай мне только знак» — это формула хармановской замещающей причинности: ядро объекта мы задеваем лишь по касательной. «Ты там» и «за моей спиной» образуют топологию недоступного близкого: чем ближе, тем невидимее.
«За моей спиной» отсылает к Исх 33:23: видеть Лицо нельзя — лишь спину Проходящего, только исчезающий отпечаток. Снег — это медиум, который одновременно фиксирует и стирает — след оставлен, но тотчас маскируется. Так и боль, дошедшая до предела и катарсиса, лишена красочности; остаётся чистая интенсивность: чем больнее, тем бесцветнее.
10. Доводи до абсурда
Когда все означающие ничего не означают, а ничто означаемое не означено, Абсурд — твой последний друг и проводник. Взгляни в его разноцветные глаза и лопни со смеху.
Абсурд — это не сбой мышления, а его предел. Камю определял его как столкновение человеческого стремления к смыслу с немотой мира; Шестов видел в абсурде прорыв за пределы рациональной необходимости; Кьеркегор — парадокс веры, где невозможное утверждается вопреки разуму.
Абсурд освобождает нас от диктатуры пользы и означивания. Мир не обязан быть разумным и прозрачным: вещи имеют право быть неуместными, бесполезными, лишёнными функции. Абсурд — это пена на губах бытия, его чёрный смех, когда пузырь лопается в пустоте. Он не объясняет и не утешает, он просто трещит и шипит, как игла на виниле. Абсурд — это последняя ритурнель: когда речь рушится в кашель, а дыхание превращается в смешок. В этом смешке слышно, как через тебя хохочет Ничто.
11. All good things are eleven
Четверть века назад мы читали какую-то научно-популярную книгу и узнали, что в пространстве Калаби-Яу — одиннадцать измерений. Не десять, не двенадцать — одиннадцать. В этот момент мы поняли, что Бог существует, и Он — весёлый абсурдист.